Чалидзе 1

ПРЕДИСЛОВИЕ И БЛАГОДАРНОСТИ

Основой этой книги послужила моя рукопись 1971 года «Размышления о человеке», в которой были сформулированы мои представления о биологической основе мотивов поведения человека и общественных отношений. Сама эта рукопись не была опубликована, но некоторые идеи, в ней высказанные, были использованы мной в книжках «Победитель коммунизма» (о Сталине) и «Будущее России», в особенности же идеи о роли иерархической борьбы в обществе.

За 20 лет размышлений о стадной природе общества и животной природе человека и бесед об этом с друзьями я не раз убеждался в силе влияния традиционной идеализации человека, в забвении людьми подчас очевидных биологических истоков мотивации поведения человека и общества и вере в исключительную роль культуры в общественных явлениях. Так что тема не устарела, но для меня было приятным сюрпризом возрождение натурфилософского подхода к культурной эволюции человека в сочинениях социобиологов, в особенности Эдварда Вилсона из Гарварда, которого я читал с удовольствием.

Однако в целом социобиологический подход остается весьма непопулярным в академических кругах. Тем более заслуживают признательности те, кто помогал мне своей критикой, принимая мои рассуждения всерьез. В первую очередь это — моя сестра Франческа, чьи взгляды на поведение человека близки к моим, и мой друг, испытанный критик Арон Каценелинбойген, внимание которого к моим философским фантазиям — всегда вдохновляюще. Дискуссии с моей женой Лисой были очень ценны, и не раз ее замечания сдерживали мою эмоциональность, направляя рассуждения в русло более традиционной логики. Я весьма признателен моему другу Александру Вольпину, читавшему еще первый вариант рукописи, а теперь давшему много новых советов. За дискуссии я также благодарен Григорию Фрейдину, Виктору Яхоту и Павлу Литвинову.

Друзья отметили два основных недостатка этой книги, которые я не преодолел и о которых следует предупредить читателя. Прежде всего — отсутствие четких определений элементов моей модели поведения человека, в особенности же неопределенность понятия воли, играющего существенную роль в моих построениях. Попытки реагировать на эту критику, как правило, убеждали меня в том, что более четкие определения слишком сужают смысл определяемого. Я думаю, что если какие-то аспекты поведения и допускают формализованное описание, то это не исключает ценности неформального общего обозрения проблем психологии и социологии. Вообще, попытки холистического познания, я думаю, должны сопутствовать аналитическим шагам, даже если эти шаги успешны и кажутся ведущими к желанной цели.

С этим связан и второй отмеченный друзьями недостаток: неиспользование достижений математико-психологических исследований последних десятилетий. Признаю, что книга эта скорее принадлежит XIX веку по стилю мышления автора. Мало того, поскольку я был не в состоянии прочесть десятки тысяч работ нашего века по всем затрагиваемым мною проблемам, я мог ненароком повторить многое, сказанное ранее, за что приношу извинения заинтересованным лицам. Замечу в связи с этим, что продолжение информационного бума рано или поздно должно привести цивилизацию к отказу от обычая цитировать всех предшественников. Придется разделить познание и историю познания. В известной мере отход от указанного обычая уже начался в этом веке, но во многих случаях сотни литературных ссылок считаются непременным украшением ученого сочинения.

——————

Я пользуюсь случаем высказать признательность фонду Макартура, присудившему мне в 1985 году пятилетнюю стипендию за мою деятельность в области прав человека. Неочевидно, что без этой пятилетней свободы от денежных забот я нашел бы время поработать над этой книгой.

ВВЕДЕНИЕ

Социологи не только сообщают нам факты, удовлетворяющие любопытство. Они приводят статистику, указывают доверительные границы для своих выводов, а иногда даже строят гипотезы, отчего наблюдаемое происходит именно так, а не иначе.

Это — серьезная и полезная наука, но иногда чтение социологов располагает меня к шуткам. Беда в том, что порой ученая серьезность превалирует над здравым смыслом. Точность статистических подсчетов при опросе не повысит откровенности и самопонимания опрашиваемых и не улучшит формулировку вопроса. Говоря кратко, беда социологии в том, что ей не хватает понимания собственного бессилия. Миллиарды людей на Земле движимы, наверно, миллионами мотивов поведения. Как охватить все это, как понять причины событий, причины ссор, войн, революций, убийств и самоубийств? Как предсказать все это? Опрашивать людей? Но люди редко знают мотивы своего поведения! Скажу более: один из важных парадоксов психологии в том и состоит, что люди, в основном движимые биологическими и иными бессознательными мотивами поведения, конструируют в сознании маскирующие объяснения актам своего поведения. Поэтому редко кто скажет «не знаю» на вопрос о мотивах своего поступка, несмотря на то, что сознание, быть может, не имеет ни малейшего представления об этих мотивах, но зато готово придумать произвольный, а скорее всего социально похвальный мотив, если надо ответить на подобный вопрос.

Другой путь — изучать статистику событий. Это, казалось бы, метод объективный, но самые важные события происходят лишь один раз или редко. Нет статистики большевистских революций в России. Сталин провел коллективизацию в СССР лишь один раз, и крах биржи — вещь редкая.

Социология — молодая наука и, как это свойственно подросткам, спешит казаться взрослой. Большинству наук предшествовало их длительное эмбриональное развитие в лоне философии. С социологией этого практически не произошло. Поэтому Конту следовало бы начать попытки понять человеческое общество с создания социософии, т.е. некой преднауки, способной сформулировать познавательный фундамент будущей науки. Это было бы не в духе Конта, и социология смело заимствовала цели и методы зрелых наук с пользой для солидности образа своих жрецов, но, я думаю, с ущербом своему потенциалу развития. В результате успехи социологии — чисто технические, связанные с пользой социоистории или выборочным изучением общественного мнения. В некоторых случаях удается строить математические модели общественных явлений, но изрядные упрощения являются при этом слишком дорогой платой. Предсказывать серьезные события, особенно кризисные события, социология не может, и, следовательно, это — не наука в обычном смысле.

Неспособность к предсказанию хорошо видна на примере акционерной биржи. Изучение биржи — одна из наиболее хорошо финансируемых областей знания в США, поэтому экономическая социология находится в лучшем положении, чем другие области. Между тем акционерам по-прежнему приходится полагаться на разноречивых пророков, а не на ученые модели.

Не исключено, что поведение биржи и многие факты коллективного поведения людей в принципе не могут быть предсказаны, но тогда наука должна это понять, объяснить и развиваться с учетом этого принципиального бессилия, т.е. в этом случае нужно смело признать, что социология не может претендовать на то, что принято ожидать от науки в позитивистском смысле. Тогда разумно считать, что и методы социологии должны быть ближе к методам — софии, чем — логии, ибо методы мудрости иные, чем методы описательной или точной науки.

Один из методов, которые не следует пытаться заимствовать от точных наук, пока не построена познавательная база социологии, это — доказательство. Тут на самом деле имеет место не заимствование, а подмена понятий, и это в большой мере касается гуманитарных наук вообще. В этих науках доказательством часто считают наличие некоторого количества фактов, иллюстрирующих то или иное положение при отсутствии фактов, прямо противоречащих оному. Развитие такой науки состоит часто в том, что новое поколение ученых находит новые факты, эти факты опровергают ранее «доказанное» положение и таким же методом иллюстрации «доказывают» нечто новое. Напомню, что теоремы, однажды доказанные Эвклидом, и теперь являются доказанными теоремами, и обилие новых фактов в геометрии не могло поколебать их правильность просто потому, что они доказаны+ . То же можно сказать о корректно поставленных воспроизводимых экспериментах, доказавших какой-то факт в экспериментальной науке. Наука может быть бессильной, но она должна быть честной. Называть получение правдоподобных выводов, подтвержденных иллюстрациями, доказательством — это нечестная подмена понятий.

+ Говоря это, я отвлекаюсь от известных (и не известных еще) трудностей логических оснований математики.

Поэтому я предупреждаю тех, кто ищет таких «иллюстрированных доказательств» в социологии или психологии, что в этой книге их нет. Я стараюсь, чтобы мои выводы были правдоподобны, чтобы они с разумной степенью вероятности вытекали из каких-то общих положений, но я не выдаю это за доказательства. Если я привожу примеры, то лишь как иллюстрации. Я понимаю пользу таких иллюстраций, но они далеко не всегда обязательны, если читатель сам может себе их представить. Нетрудно видеть, что такой подход открывает путь для «ненаучных» суждений на основании одного или нескольких фактов. Но в социологии, да и в психологии это неизбежно, ибо некоторые вещи случаются редко или однажды, а о каких-то вещах известно слишком мало. Я не разделяю позитивистского взгляда, что лучше не высказывать суждения, чем судить на основании недостаточной информации. При таком моем подходе к роли и ценности «доказательств» в гуманитарных науках разумно чаще пользоваться моделями. Вместо того чтобы говорить «это — так», предлагать модель того, как это может быть. Если модель производит правдоподобное впечатление, желающие могут пытаться подкрепить ее фактами. Такой метод дает автору больше свободы и не оскорбляет нравственного чувства читателя, жаждущего «доказательств». Я этим пользуюсь.

Если я отвергаю веру, как метод познания, и честно признаю неприменимость доказательств в неформальной науке при невозможности ставить воспроизводимые эксперименты, то я должен признать неоднозначность выводов. Доказанная теорема — это единственно правильная истина в отношении тех объектов и отношений между ними, которые она трактует, по крайней мере в простой формальной системе. Нет смысла высказываться о ней предположительно, ибо она доказана. В гуманитарных науках, напротив, выводы обычно предположительны, и надо это подчеркивать. Выводы по-настоящему не доказаны, следовательно они могут быть правдоподобными, разумными, даже привлекательными, но никак не единственно правильными, даже если некоторые из них описывают наблюдения с приемлемой точностью.

Для меня это звучит как нечто очевидное, но в истории науки слишком много примеров, когда проиллюстрированное считалось доказанным. Быть может, здесь мозг человека сталкивается с принципиальной трудностью, когда мысль не ощущается додуманной, пока нечто не принято за окончательный вывод, пока не достигнута хотя бы иллюзия единственно правильного решения. Это вполне возможно, учитывая, что лишь сравнительно недавно европейская цивилизация столкнулась с необходимостью оперировать с вероятностной логикой в науке, да и то это коснулось лишь специалистов в некоторых формальных областях. Обычное же «научное» мышление оперирует, основываясь на дихотомической логике, пренебрегая накопленным опытом здравого смысла в использовании вероятностного подхода. В этой логике — лишь истина и ложь, ничего между ними или кроме них. Вот пример разумных суждений, каждое из которых может быть верно само по себе или в комбинации с другими. Быть может, все они верны. Мой мозг не испытывает неудовлетворенности оттого, что я не могу остановиться на одном из них. Среди людей распространен альтруизм. Как он мог закрепиться в условиях борьбы за выживание? Гипотеза родственного отбора+ отвечает на этот вопрос так: вероятность выживания была больше у семей, в которых проявлялся альтруизм, т.к. родственники помогали друг другу. Поэтому гены, ответственные за альтруизм, закреплялись в потомстве.

+ Kin-selection. См. об этом в трудах Hamilton’a и Wilson’а.

Другой вариант ответа, по-моему правдоподобный: у всех существ, которые заботятся о потомстве, есть гены, ответственные за альтруизм, однако они влияют на поведение в основном в отношении малых детей. В каких-то условиях, особенно у стадных животных и особенно при наблюдении взаимной выгоды альтруизм может проявляться не только в отношении детей.

Третий вариант, который было бы интересно развить: альтруизм проявляется как компонента иерархического симбиоза. Доминирование развивалось вместе с альтруизмом так, что высшее иерархическое положение влечет не только преимущества, но и обязанности, в том числе обязанность защиты подчиненных (иллюстрации можно найти в литературе).

Это — три биосоциологических варианта ответа. Можно сконструировать ответы, приемлемые для тех, кто объясняет поведение людей исключительно культурными установлениями, но я предоставляю это читателю. Итак, я думаю, что Именно развитие многовариантного подхода есть хороший Путь для построения системы знаний, особенно в области, которая не может быть ни формальной, ни, как правило, экспериментальной. Конечно, так оно и происходит на практике — разные авторы предлагают разные варианты, но увы часто каждый автор предлагает свой вариант, как единственный символ веры для читателя. Быть может, гены альтруизма недостаточно закрепились в ученом сообществе?

Интересно, что вариантный подход в познании человека И общества может помочь пониманию многообразия этих объектов. По-видимому, поиск единственно правильных ответов часто связан с упрощением и задачи, и наших представлений об объекте. Это неизбежно в формальных и экспериментальных науках, но там возможно четко оговорить, что и как упрощается. В гуманитарных науках упрощение, а точнее обеднение объекта изучения часто происходит незаметно, просто в силу требований принятой автором исходной концепции, и я не могу гарантировать, что этого не происходит со мной. Но часто это делается в угоду групповым или идеологическим, или даже политическим соображениям — об этом позоре гуманитарных наук тоже следует помнить; впрочем, в былые времена такое бывало и в точных науках. Недавняя гарвардская история с политическими обвинениями социобиологов — пример того, что социология не свободна от этого, не говоря уже о традиционном гонении на «буржуазную» социологию в Советском Союзе.

Печальным примером такого упрощения является вера в то, что все расы и этносы эволюционировали одинаково. Эта вера весьма сильна и несомненно оказывает влияние на многие науки о человеческом обществе. В области знания, где доказательства иллюстративны и размыты, даже здравый смысл подсказывает, какого рода утверждение требует более строгого, более надежного доказательства. Не только здравый смысл, но, если угодно, и соображения энтропийного характера. Разброс значений какой-то характеристики природных объектов можно принять практически без доказательств. Одинаковость требует скрупулезных доказательств. Можно не видеть дерева, чтобы утверждать, что длина его листьев различна. Но если кто-то захочет доказать противное, недостаточно будет даже тысячи листьев одинаковой длины, чтобы доказательство было убедительным.

Нельзя не произвольно указать процент совпадения генов, чтобы определить одинаковость результата эволюционного развития. Как же можно утверждать одинаковость, если нет даже критерия одинаковости? Но понятно, как такой предрассудок возник. Если мы эволюционировали по-разному, то примитивное дихотомическое сознание захочет уложить все многообразие и богатство эволюционных результатов в одномерную схему, определить, кто эволюционировал больше, а кто меньше. Это будет расизм, этого мы не хотим, а поэтому давайте верить, что мы одинаковы.

Похоже, что в среднем мы эволюционировали недостаточно, чтобы понять многообразие результатов нашей эволюции.

Разговор о биологических различиях людей или рас немедленно истолковывается, как обоснование правовой дискриминации в результате, по крайней мере, двух заблуждений. Во-первых, в силу указанного сведения проблемы к одномерной схеме: разное далеко не обязательно может быть описано в терминах лучше-хуже или больше-меньше. Во-вторых, ученым приписывают больше власти, чем у них есть и должно быть. Наблюдение правового равенства — не дело ученых, это — дело законодателя и судов. Если ученые «докажут», что белым не следует играть в баскетбол, а папуасам не следует быть математиками — это никак не отразится на правовом положении тех и других в демократическом обществе, ибо общество это приняло принципы правового равенства. Я не отрицаю того, что принципы эти надо охранять и развивать, но глупо делать это посредством общественного запрещения ученым рассуждать о биологической неодинаковости людей.

Нельзя, конечно, забывать, что недемократическая система может практиковать расизм и иную дискриминацию, прикрываясь тенденциозно подобранными учеными тезисами, но ответственность при этом ложится на власти. Ученый не должен быть ответственен за то, к чему его привели наблюдения или рассуждения, если он беспристрастен и не грешит, выполняя социальный заказ.

Мы очень мало знаем об эволюции тонкой структуры мозга. Нам известна приблизительная одинаковость анатомического строения мозга у людей, но это — не основание для вывода об одинаковости тонкой структуры, об одинаковости элементов унаследованных мозговых сетей, ответственных за те или иные способности и склонности, за силу тех или иных инстинктов. Мы знаем, что люди бывают более или менее способны к определенным занятиям и непохоже, чтобы это могло быть объяснено лишь влиянием окружения. Мы разумно верим во врожденные способности, по крайней мере многие из нас верят. Но это не ограничивает и не должно ограничивать наших прав.

Я останавливаюсь на этой теме так подробно, потому что предрассудок о нашей биологической одинаковости приносит вред не только науке, заставляя слабых духом ученых проявлять конформизм. Презумпция одинаковости влечет веру в одинаковость методов обучения. Если эти методы обучения ведут к неодинаковому успеху у разных людей или в среднем по расе, то от этого отмахиваются ссылкой на различие культурной обстановки, дошкольного воспитания, влияния родителей и т.п. Все эти факторы могут быть значимы, но неразумно отказываться от более глубокого анализа возможных биологических причин, обусловленных различиями тонкой структуры мозга.

Вот пример такого вреда. Чукчи в СССР часто живут в отдалении от школьных центров, поэтому многие чукотские дети воспитываются в интернатах. Случается весьма часто, что при первоначальной проверке умственных способностей этих детей они не удовлетворяют тем требованиям, которые сформулированы унифицированно на основе европейских стандартов мышления. Тогда их помещают в интернаты для дефективных детей. Случается, что такой «дефективный» чукотский ребенок бежит из этого интерната и находит жилье родителей в тундре иногда за сотни километров!+ Спрашивается, что с большей вероятностью ведет к расизму: унифицированные требования и презумпция одинаковости или признание возможных различий и самобытности людей разных рас?

+ Личное сообщение Сергея Ковалева.

Белая цивилизация давно грешна культурным империализмом. В прошлые века в Европе и Северной Америке и в Германии 30-х годов грех этот проявлялся явно в объявлении неполноценной любой культуры, отличной от западноевропейской. То же наблюдалось без громкого провозглашения в поведении советских властей в отношении сибирских и северных народов, а также казахов: образ жизни этих народов был более или менее насильственно изменен на «более культурный». В теперешней проповеди биологической одинаковости мозга у разных людей и рас я вижу проявление того же культурного империализма, проявление, если угодно, расового высокомерия, снисходительности к культурам иных рас. Напротив, честное и непредвзятое изучение возможных биологических различий мозга разных людей и рас я могу оценить как достойный ученого путь к тому, чтобы накопить знания о возможности создания более индивидуализированных методов обучения.

Вполне возможно, что умственные возможности любой расы и почти любого человека могут быть развиты много более, чем это достигается теперь с помощью унифицированных методов обучения. Людям свойственно стремиться к усовершенствованию в том, в чем они могут быть наиболее успешны. Пока что этот выбор делается эмпирически, точнее, наугад. Психология в большинстве случаев не в силах заранее, с юности, указать человеку, в чем его может ждать успех. Если окажется, что какие-то биологические качества рас или отдельных людей позволят с некоторой вероятностью научно предсказывать жизненный успех людей в определенных областях деятельности — это будет благословением, и многие смогут полнее развивать свои природные способности. Конечно, при этом надо будет следить, чтобы такие ученые рекомендации не использовались правительствами или работодателями для дискриминации, но, повторяю, это дело общества в целом, а не ученых как таковых.

Приятно отметить, что в Америке некоторые ученые уже обратили внимание на необходимость плюралистического подхода к тестированию интеллекта. Но не слишком вероятно, что этот подход быстро станет общепризнанным, пока что метод измерения IQ еще весьма распространен и, возможно, еще многие неординарно талантливые подростки будут оскорблены и принижены результатами применения этого метода. Впрочем, даже применение плюралистического подхода к измерению интеллекта в школах может быть социально вредно, ибо предполагает, что задача школы — воспитывать интеллект, между тем, у школы должна быть более важная задача: содействие воспитанию сознательной воли и раскрытие полезных обществу индивидуальных возможностей, которыми обладает ученик, независимо от того, насколько интеллектуальны эти возможности. Что касается общественной шкалы ценностей, представлений о престижности тех или иных способностей, то они есть и будут, так что изучение биологических преимуществ отдельных людей и рас в этом ничего не изменит. Впрочем, независимо от любой иерархии профессий, успех ценится выше простой принадлежности к престижной профессии. Общество и без ученых объяснений понимает, что лучше быть успешным фермером, чем плохим юристом. Я думаю, что если в будущем на основании серьезных научных данных для каждой расы и для каждого психологического типа внутри расы будет составлен список рекомендуемых профессий, то от этого будет большая польза. Те, кто этому списку поверят, смогут избрать профессию с большим ожиданием успеха. У иных будет спортивный интерес достичь успеха в нерекомендованных профессиях, и этот интерес увеличит их шансы, подобно тому, как теперь женщины достигают успеха в традиционно не рекомендованных для них профессиях.

Другая область, в которой культурный империализм скорее всего уже привел к трудно поправимым последствиям,— это экономика стран третьего мира. Ни Африка, ни Латинская Америка пока что не произвели японского чуда, между тем, судя по инвестициям Запада в странах этих регионов, такие чудеса ожидались. Попытки и в дальнейшем провоцировать развитие экономики этих стран по западным образцам скорее всего приведет к новым раундам прощения долгов этих стран, не говоря уже о риске в области социальных отношений и экологии.

Подчеркну в заключенье, что упрощение объекта — распространенный обычай, независимо от наличия ненаучных мотивов. По-видимому, и в психологии, и в социологии есть тенденция сведения сложного к простому. В известной мере такое стремление характерно для любой науки, хотя это не всегда в явной форме признается. Ученый пытается проследить причинные зависимости и свести много разных явлений к одной или нескольким причинам, установить простые законы, управляющие сложными процессами; классическая механика является в этом смысле образцом так понятого процесса познания. Неочевидно, что этому образцу всегда можно следовать. В основе сложного может быть нечто более сложное, и нахождение этой основы — тоже предмет науки. В частности, в отношении поведения живого существа нужно помнить, что природой, по-видимому, заложено гораздо большее многообразие возможностей, чем успевает проявиться в течение жизни большинства высших животных. Можно пытаться выделять особо существенные черты этого многообразия, но вряд ли философски оправдано считать эти черты, если их удастся выделить, чем-то столь же исчерпывающим, как законы механики. Мне это специально приходится подчеркивать, ибо мой подход с выделением многих биологических факторов, лежащих в основе поведения может навести читателя на подозрение, что я пытаюсь «механизировать», упростить человека. Думаю, что мои рассуждения о многообразии возможностей поведения показывают, что это не так. (В известном смысле религиозный подход отличен от научного именно готовностью сводить сложное к более сложному, ибо Бог предполагается неизмеримо более сложным, чем его творения.)